В школе, да и позднее в институте мы учили, что тридцатые годы были временем невиданного подъема в экономике, сельском хозяйстве, здравоохранении и образовании. Комсомольцы, терпя иногда жестокие лишения, создавали в глухой тайге прекрасные города будущего, по улицам которых ходили парадами физкультурники. На шестом десятке трудно спорить с уроками молодости, поэтому даже теперь кажется, что так оно и было.

Архангельску от тех времен тоже кое-что досталось. В первую очередь – гигант советской химической и бумажной промышленности и окружающий его поселок. Имя было гордое – «Жилой микрорайон первых пятилеток», но, кажется, за пределами официоза, длинное и красивое, оно и не произносилось никогда: называли его Сульфатом, что вполне соответствует особенностям вредного сульфатно-бумажного производства. Продолжают так называть и по сей день, хотя производства уже несколько лет как нет.

Впрочем, не только СЦБК. Еще Дом Советов. Хотя он-то достижение тридцатых годов только с виду, внутри — дом гражданского губернатора и здание губернских присутственных мест.. Когда-то там хватало места и обкому ВКП (б), и обкому ВЛКСМ, и облисполкому… Теперь в нем помещаются только губернатор со своей администрацией, правительство и некоторые министерства.

Рядом с Домом Советов – Дом Связи, прекрасный памятник эпохи конструктивизма. На набережной им. В. И. Ленина (набережная носила такое название определенный исторический период — с 1961 года. Кстати, до этого, с 1946 года, она носила имя Сталина. - Прим. ред.), да и в других местах центра – престижные жилые дома, несколько школьных зданий в разных концах города. А для тех, кто помнит, – огромные трехэтажные рубленные дома Севгосморпарходства на улице Свободы, ушедшие в историю вместе с Советским Союзом – расселенные для капитального ремонта, они сгорели один за другим летом 1991-го года.

О том, что тридцатые вошли в историю не только этим, глуховатые разговоры были всегда. Но лишь в перестроечные годы во весь голос заговорили о СЛОНе, расстрельных ямах на Мхах, о том, что начало Северодвинску (Молотовску) с его судостроительными заводами дал Ягренлаг. Лагпункты были не только на побережье, но и в Архангельске на левом берегу, в Васьково. Говорят, что взлетно-посадочная полоса нынешнего главного аэропорта столицы Поморья проложена поверх захоронений умиравших здесь заключенных, и каждый раз, прилетая или улетая, мы снова и снова утюжим их безымянные останки… Воистину, как писал Городницкий, «фундаменты великих наших строек стоят на их слежавшихся костях»…

О том, что индустриализация и коллективизация сопровождались мучениями миллионов или десятков миллионов заключенных и расстрелами сотен тысяч – или тоже миллионов? – спорят историки. Сторонники светлой памяти вождя отрицают, в лучшем случае говорят, что Сталин об этом не знал. Но нет, теперь так уже не получится: давно обнаружены и опубликованы расстрельные списки с собственноручной подписью вождя народов. Хорошо, допустим - соглашаются чуть менее преданные сторонники. Но сам-то Сталин никого не расстреливал! Да, это правда.

И возможно – самая страшная часть правды. Сам по себе Сталин был один. Составляли разнорядки на аресты и расстрелы другие. Арестовывали, вели следственные дела, пытали и выбивали признания в несовершенных преступлениях другие. Выносили приговоры без суда, составляли списки на подпись вождю, расстреливали и закапывали по ночам трупы или сторожили осужденных в лагерях другие. Тысячи, десятки тысяч других. Кто-то из них кончил жизнь в жерновах ими же созданной системы, кто-то, уже в период борьбы с культом личности, был осужден, некоторые получили высшую меру. Остальные прожили благополучную жизнь, иногда – с чинами, орденами и пайками. А еще были сотни тысяч тех, по чьим доносам арестовывали, сажали и расстреливали. Тех, кто хотел получить освободившуюся должность, соседнюю комнату в коммуналке, просто благосклонность начальства или участкового. Некоторые из них в итоге разделили участь ими же оговоренных. Остальные – опять же прожили благополучную жизнь.

Все было, соглашаются еще менее преданные сторонники. Но ведь войну мы выиграли благодаря Сталину!

Войну мы выиграли благодаря удивительному терпению и массовому героизму советских людей. И говорить о подвиге советского народа, стыдливо умалчивая о дефиците вооружений и подготовленных командиров всех рангов, с которым мы подошли к началу войны, – значит преуменьшать величие этого подвига.

В «Живых и мертвых» Константин Симонов описывает состояние одного из мехкорпусов в первые дни войны: «старые танки накануне списания, а новые – накануне получения». И это не исключение: армии отчаянно не хватало танков, самолетов, автоматов, даже винтовка образца 1914-го года была не у каждого бойца... Так что трагедия начала войны смыкается отнюдь не с успехами индустриализации, а уходит корнями в эпоху большого террора 1930-х, где были арест и расстрел Тухачевского, Якира, самоубийство Гамарника… Это лишь «верхушка», те, чьи имена до сих пор на слуху. Нити «заговора» вели к подчиненным, которые на несколько «уровней вниз» тоже были расстреляны или надолго отправились в лагеря.

Командного состава отчаянно не хватало: «Осенью сорокового, уже после финской… было на сборе двести двадцать пять командиров стрелковых полков… сколько, думаешь, из двухсот двадцати пяти нормальные училища окончили? Двадцать пять! А двести – только курсы младших лейтенантов да полковые школы… двести двадцать пять полков – это семьдесят пять дивизий, пол-армии мирного времени…» Лишь с началом войны острый дефицит подготовленных и опытных командиров вынудил пересмотреть дела и освободить хотя бы некоторых из тех, кого не расстреляли и не замучили. В тех же «Живых и мертвых» главный герой – комбриг Серпилин, арестованный в 1937-м, выпущенный в конце июня 1941-го и начавший воевать, командуя полком в кровавой каше стремительного отступления. Образ, конечно, собирательный, но таких – помилованных от отчаяния – было немного.

Странно, наверное, приводить в качестве аргумента художественную литературу. Но «Живые и мертвые» – вообще штука странная. Эту трилогию, начатую в оттепель и законченную во времена попыток реставрации сталинизма, на уроках литературы в советских школах не проходили. Но даже в годы застоя она выдержала добрый десяток переизданий – правда о войне была нужна еще живым ее участникам и свидетелям. Симонов знал, о чем писал: он был, как сегодня сказали бы, «хорошо информированным человеком».

Но для других, имеющих возможность жаловаться «вплоть до Центрального Комитета», эта правда была неприятна и опасна. Особенно там, где речь шла о Сталине и его роли в Великой Победе: «… где кончается железная воля, и где начинается непостижимое упрямство, стоящее десятков тысяч жизней и целых кладбищ загубленной техники, не всегда сразу поймешь». И там же – вывод, уже не только о Сталине: «…чтобы люди никому – как бы высоко ни стоял! – не страшились давать советы, не имели нужды угадывать его мнение, чтобы эта нужда постепенно не сделалась потребностью, которая превращает даже самых хороших людей в дрянных, … конечно, это зависит и от тех, кто дает советы, но гораздо больше – от того, кому дают. От него прежде всего зависит – боятся или не боятся давать ему советы».

Почему-то каждый раз после очередной оттепели – как бы она не называлась – мы снова находим того, кому страшимся давать советы. И винить только его не очень правильно, пожалуй: как было сказано выше, это зависит и от нас, а нас гораздо больше, чем один.

Господи, наступит хоть когда-нибудь в нашей стране лето?