Спустя пятьдесят лет трудно выяснить, опустели ли улицы именно 11 августа, а не 12‑го или 13‑го. Последнее вероятнее – вряд ли новый фильм с первых минут завладел вниманием сразу всех телезрителей огромной страны. А рекламы и трейлеров тогда тоже не было. Да и телевизоры были не у всех, а чтобы отправиться смотреть кино к соседям, требовалось время. Пятьдесят лет – большой срок, не только цифровое вещание полностью вытеснило аналоговое, но и появился Интернет, где зрители и читатели делятся эмоциями, воспоминаниями, впечатлениями.

– Во время премьерных серий улицы Москвы пустели. Тогда ещё не было повторов на следующий день, если мне не изменяет память. Поэтому люди старались не пропустить каждую серию…

Улицы пустели в 1973‑м, пустели и в последующие годы, когда на телеэкранах снова появлялись Штирлиц, Шелленберг, Мюллер…

– Сколько лет прошло, но и сейчас, услышав знакомые звуки музыки фильма, вспоминаю, как ждали новую серию и, прилипнув к телевизору, смотрели это потрясающее кино…

За полвека фильм оброс былями, небылицами и легендами. Сегодня отделить одно от другого почти невозможно. Вроде бы работу над фильмом режиссёр Татьяна Лиознова начала по личному указанию председателя КГБ СССР Юрия Владимировича Андропова – того самого, чьё имя десятью годами позже было присвоено ни в чём не повинному Рыбинску, хотя и всего на несколько лет. Едва ли кто‑нибудь теперь скажет наверняка: принятие решений в советские времена не было прозрачным – даже в области кинематографа. Но вряд ли в стране, где глушили западные радиостанции, без санкции этого почти всемогущего человека могла прозвучать из телевизора фраза: «Люди выдумали радио для того, чтобы его слушать».

Говорят, что ещё в советские годы фильм несколько раз пытались запретить. В нём усматривали пропаганду фашизма. И вправду: очень уж привлекательны Вячеслав Тихонов и Олег Табаков в чёрной форме. Впрочем, и в штатском тоже. В нём усматривали пропаганду нацизма. А как ещё прикажете понимать фразу Мюллера о том, что «нет в мире иного пути, кроме национал-социализма»? В нём усматривали пропаганду вой­ны. Об этом один из самых ярких диалогов фильма в купе ночного поезда между Штирлицем и безымянным генералом вермахта, который по-военному чётко, короткими фразами излагает свою философию: «Вой­на, так или иначе, необходима. Не такая глупая, конечно… Государства – как люди. Им претит статика. Их душат границы. Им нужно движение, это аксиома. А движение – это вой­на».

Да, запретить такой фильм было бы вполне логично с формальной точки зрения, но только не в стране, сравнительно недавно победившей фашизм и остановившей вой­ну. Почти в каждой советской семье были те, кто через эту вой­ну прошёл, или те, кто с неё не вернулся.

- Дедушка мой, ветеран вой­ны, присаживаясь поближе к экрану, говорил так, чтобы слышали все в квартире: «Многновения» начинаются…

Впрочем, идеологический подвох, возможно, и есть. В СССР 70-80‑х причудливым образом сочетались официальная антивоенная риторика и полуофициальное преследование пацифистов. Бомбардировщики люфтваффе, сбрасывающие свой смертоносный груз на наши города, и исхудавшие, небритые, всем видом демонстрирующие обречённость немцы, тем не менее готовые до последнего защищать города свои на кадрах архивных кинохроник, изящно и тактично вплетённых в ткань фильма, служат убедительной иллюстрацией катастрофичности любой вой­ны.

Нюанс состоит в том, что блестяще сыгранный Рости­славом Пляттом пастор Шлаг, сохранивший человеколюбие и стремление добиться мира для немцев даже после пребывания под следствием в гестапо, – убеждённый и последовательный пацифист. И фильм не только отвечал антивоенным настроениям большинства граждан Советской страны, но и оправдывал, по совместительству, пацифистские убеждения небольшой части её населения.

Видеть в «Семнадцати мгновениях» пропаганду фашизма, нацизма, вой­ны – злые фантазии людей поверхностных, а фильм адресован внимательному зрителю. Штирлиц – советский разведчик Максим Максимович Исаев – говорит Габи Набель: «Из всех людей, живущих на земле, я больше всего люблю стариков и детей», а следователь районного отделения гестапо говорит в больнице Кэтрин Кинн – советской разведчице Кате Козловой: «От стариков всё зло в этом мире». Внимательный зритель непременно свяжет одно с другим, поскольку обе реплики произносятся в одной и той же серии, с интервалом в несколько минут. И это неявное сопоставление жизненных позиций друга и врага производило гораздо более сильное впечатление, чем один из распространённых и затасканных лозунгов советских лет: «Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почёт». А доверительные интонации – по контрасту с официозом – стали одной из причин всеобщей любви к «Семнадцати мгновениям весны» и долговечности этого фильма.

– Штирлиц возненавидел «Девушку моей мечты» после 6‑го просмотра, а я до сих пор люблю смотреть «Штирлица», после где‑то 5000‑го просмотра.

– Не знаю почему, но почти каждый год время от времени смотрю этот фильм.

Пересматривая этот фильм раз за разом, перестаёшь следить за сюжетом, потому что уже наизусть знаешь его мельчайшие повороты. Зато обращаешь внимание на монологи и диалоги, отдельные реплики, даже интонации.

За полвека фильм буквально разобрали на цитаты, как и написанное за полтора столетия до него грибоедовское «Горе от ума», сколь бы странной ни показалась такая аналогия. Но между хрестоматийной классической комедией двухсотлетней давности и советской кинолентой давности пятидесятилетней волей-неволей возникают параллели. Обличительные монологи Чацкого: «Он дойдёт до степеней известных, ведь нынче любят бессловесных… тот и славился, чья чаще гнулась шея…» – теперь дополняются и отчасти смягчаются рассуждением о причинах деградации командной служебной системы: «Тот, кто работает под началом какого‑­нибудь вождя, обязательно теряет инициативу. И ловкость приобретает. Аналитиком становится. Но теряет способность принимать самостоятельные решения».

– Это не просто фильм. Это – пособие во многом и для многих.

И в самом деле, «Семнадцать мгновений» – не просто фильм. Не просто пре­дупреждение от старины Мюллера: «Как только где‑нибудь вместо слова «здравствуйте» произнесут «хайль!» в чей‑то персональный адрес, знайте: там нас ждут, оттуда мы начнём своё великое возрождение». Это ещё и пособие для тех, кто хочет понять механизмы возникновения фашизма. Всё тот же безымянный генерал вермахта в купе ночного поезда объясняет Штирлицу: «Чем больше мы имеем свобод, тем скорее нам хочется СС, тайной полиции, концлагерей, всеобщего страха. Только тогда мы чувствуем себя спокойными. Не нужно отстаивать своей точки зрения на судьбы родины. Никакой ответственности. Только подними руку в честь того, кто этим занимается за тебя, только крикни: «Хайль Гитлер», всё сразу станет понятно. Никаких волнений».

Подходя к финалу, так и хочется написать, что «Семнадцать мгновений весны» стали подлинной бессмертной классикой, но больше хочется избежать затёртых штампов. Он стал памятником. Памятником режиссёру Татьяне Лиозновой и композитору Микаэлу Таривердиеву. Памятником блестящим актёрам, составлявшим тогда цвет советских театров и советского кинематографа. Памятником тем, с кем вместе мы этот фильм смотрели и кого уже нет рядом с нами, тем, кто остался только в нашей памяти, как и наши юность или детство – кому когда довелось увидеть «Семнадцать мгновений весны» впервые.

– Мне 61. Когда‑то давно, школьницей, смотрела вместе с папой и мамой. Этот фильм тоже память о них, ещё молодых и счастливых.

Полвека – большой срок…