Пьеса в интерпретации Ильсура КАЗАКБАЕВА прозвучала по-новому: без оглядки на стереотипы, но надрывно и глубоко. Акцент молодой режиссер из Башкирского драматического театра сделал на взаимоотношениях и судьбах главных героев, поэтому в спектакле задействовано только четверо артистов, что ничуть не умалило ни ценности текста, ни вновь рождающихся в нем смыслов.

Премьера в Молодёжном театре Архангельска прошла одновременно с двумя постановками по Чехову в Москве, где видные режиссеры параллельно представили «Трех сестер»: спектакли Сергея ЖЕНОВАЧА в «Студии театрального искусства» и Константина БОГОМОЛОВА в МХТ уже оказались в центре внимания театралов. Похоже, что в театре вновь наступает время для чеховских пьес, хотя браться сегодня за интерпретацию этих канонических текстов непросто. Еще сложнее – создать актуальную и самостоятельную постановку по «Чайке», о которой в последние годы особенно много говорили и писали в связи со спектаклем Юрия БУТУСОВА в «Сатириконе».

Однако Ильсур Казакбаев, кажется, не испытал ни влияния известного режиссера, ни давления канонического текста. Для него эта работа стала первым обращением к русской классике, так как в своем театре ему чаще приходится обращаться к национальному материалу. Интересно, что знакомство этого режиссера с труппой Архангельского молодежного театра произошло прошлым летом на фестивале «Коляда-plays» в Екатеринбурге. Встреча, действительно, не случайная: в репертуаре театра Панова появился сильный спектакль, в котором актерские индивидуальности Евгения ШКАЕВА, Антона ЧИСТЯКОВА, Марии ГИРС и Анастасии БУЛАНОВОЙ проявились в новых, неожиданных образах.

Четверо артистов находятся на сцене в течение всего полуторачасового спектакля, где каждый переживает трагедию своего персонажа. Они существуют в замкнутом пространстве черной коробки с деревянными стенами с мазками краски, обрывками белых перьев и проделанными в них отверстиями, которая за счет освещения (Игорь КУЗНЕЦОВ) предстает то волшебным садом, то звездной ночью, то сколоченной для домашнего спектакля эстрадой… а то и застенками души каждого из героев (художник Геннадий СКОМОРОХОВ).

В спектакле много режиссерских и актерских находок, которыми оттеняются образы чеховских персонажей: вечного ребенка Кости Треплева, написавшего загадочную пьесу о мировой душе и оставшегося непонятым, его матери – прощающейся с молодостью актрисы Ирины Аркадиной, успешного писателя Бориса Тригорина и мечтающей о славе и иной жизни юной Нины Заречной. В постановке выведены сюжетные линии пьесы, связанные с отношениями этих героев, при этом каждый из них – словно под увеличительным стеклом, которое высвечивает самую острую боль.

Спектакль начинается с хрестоматийного монолога Нины из пьесы Треплева: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени... все жизни, свершив печальный круг, угасли». Этот текст, разделенный между всеми героями, произносимый ими на разные лады, по очереди и хором, не раз еще прозвучит со сцены, словно новая попытка дойти до сути. Кажется, что так говорит если не мировая, то их общая надломленная душа. Погружение в больное состояние людей, сосредоточенных на самих себе, происходит мгновенно. Зачарованно следишь за руками Аркадиной, перебирающей белый пух в раскрытом чемодане; останавливаешь взгляд на горбящейся спине замершего с удочкой Тригорина; вместе с Треплевым прислушиваешься к звуку заводимого им волчка…

Костю Треплева играет Евгений Шкаев. Выбор актера на эту роль может показаться странным, но только на первый взгляд. Актер, которому по возрасту больше подошел бы состоявшийся писатель Тригорин, создает светлый и печальный образ «капризного и самолюбивого мальчика», который так и не смог повзрослеть. На голове у него шапочка из разорванного цветного мяча, на руке - перчаточная кукла: только с ней можно говорить, не боясь быть высмеянным. Вот он встает на детский стульчик с ружьем наперевес: представляет свое творение и делится сокровенным. Готовый к защите, но остающийся слабым. Все герои, кроме Треплева, то наносят грим на лицо, то стирают его. У Кости же лицо остается чистым и нетронутым никакой маской – он один не умеет лгать, а затеянная им игра с жизнью намного серьезнее, чем театральное актерство.

Ирина Аркадина в исполнении Марии Гирс предстает в образе балерины в черной пачке. Это женщина, которая неистово ревнует к чужому успеху и безумно скучает, лихорадочно и надрывно повторяя, словно заговаривая судьбу: «Хочется жить, любить, носить светлые кофточки!». Отношения с сыном у нее болезненные и неровные, как и с предметом ее страсти – писателем Тригориным.

Борис Григорьевич, подробный и глубокий образ которого в спектакле создает Антон Чистяков, предстает человеком потерянным и опустившимся. Чем-то он напоминает неопрятного интеллигента, давно махнувшего на себя рукой, — с вихрами светлых волос, в очках, нелепо сбивающихся на лице в порыве иступленного вдохновения, в костюме со множеством карманов, предназначенных для блокнотов, куда он сможет записывать все новые и новые наблюдения из чужой жизни, в то время как своя, настоящая, проходит мимо. Его трагедией становится не столько писательская рутина, сквозь которую он не может прорваться к чему-то значимому и высокому, сколько осознание приговора самому себе: все, что он пишет, «мило и талантливо» – но не более. «Разве я не сумасшедший?» – спрашивает себя Тригорин, и в спектакле он действительно словно одержим каким-то бесом, заставляющим превращать свои чувства и чувства других людей в «сюжет для небольшого рассказа». У него нет воли – он в плену у своей фантазии и бутылки, которая стала его постоянной спутницей. Не может он освободиться и от власти черной балерины – Аркадиной, как бы его ни тянуло к чистой и наивной Нине.

В спектакле ее образ – яркая актерская работа Анастасии Булановой – трансформируется от девочки с завязанными в легкомысленные хвостики волосами и нарисованным на щеках наивным румянцем, одетой в простое белое платье в черный горох, к женщине в блестящем черном плаще и разорванных колготках, которая падает замертво и вновь вскакивает, повторяя: «Я – чайка. Нет, не то…». Трагический излом тела напоминает взмах черных крыльев – совсем не чаячьих. От резвого бега, когда она спешила, боясь опоздать на собственный дебют в дачном спектакле, не успеть прожить чудную жизнь – она переходит на безумный канкан, когда все, что остается – это любить до отчаяния. Хотя бы и Тригорина.

Спектакль насыщен символами и деталями: это и сапоги, бережно надеваемые Треплевым на ноги Нины, и жестяной таз – словно в замену озеру. Шаль в руках Нины становится и занавесом, который накидывает на нее Треплев в неудавшемся спектакле, и ребенком – символом новой, появившейся на свет и загубленной жизни, неслучившейся настоящей любви, обманутой надежды. Как этого воображаемого ребенка, Нина пытается убаюкать свою мятущуюся натуру. Но что-то заставляет ее вновь отправляться в дорогу «с мужиками, в третьем классе», потому что «груба жизнь» и «пора ехать»: это два вечных закона, заставляющих мир вертеться, как полосатую юлу, которую заводит и заводит Костя, одиноко сидя в углу... Не случайно и чемоданы - как знак вечного пути и жизни на перекладных - все время на сцене: именно из них белым – чаячьим? – пером засыплют его в финале спектакля. Но даже тогда его жизнь не кончится, а будет продолжаться, как вечная мука, кружиться как волчок в свете настольной лампы. В звуке его вращения слышится трагедия, которую нельзя избежать и которую нельзя не услышать, как звук лопнувшей струны.