Сейчас каждый эту дату отмечает по-своему. Одни горько сетуют, что лучшее в истории нашей страны позади, другие называют революцию 1917 года большевистским переворотом и проклинают. Отличие между прошлым и нынешним состоит в том, что еретикам раньше слова не давали, а адепты и теперь могут высказываться свободно.

Хотя размах, безусловно, не тот. Великую дату в СССР праздновали с помпой, с речами, с торжественными собраниями и обязательными отчётами о свершениях и достижениях – действительных или мнимых. Крупные объекты старались «сдать» или «ввести в строй» досрочно – накануне праздника. Иногда это получалось в действительности, иногда – только в отчаянных фантазиях строителей, впрочем, воплощённых в акт государственной комиссии о приёмке в эксплуатацию. В последнем случае принятый – или «сданный», смотря с какой стороны смотреть – объект тут же закрывали на ремонт, который мог длиться месяцами.

Обязательным действом 7 ноября в любую погоду были шествия по центру почти каждого города – демонстрации. Их участники несли лозунги и портреты Ленина и актуального генсека, иногда – искусственные цветы и даже воздушные шарики. В Архангельске они шествовали по проспекту Павлина Виноградова, если кто помнит название Троицкого проспекта в советские годы. Желающие в них участвовать находились всегда – как правило, среди молодёжи, – но для обеспечения должной массовости их не хватало, поэтому организациям спускали разнарядки, выполнять которые приходилось преимущественно мужчинам. Особая массовость требовалась в годы круглых и «полукруглых» юбилеев Октября.

Именно на 55-летие революции и случилась история, омрачившая праздник по крайней мере в отдельно взятой коммунальной квартире, занимавшей весь второй этаж старого деревянного дома. Комнат в ней было восемь или даже девять, почти все они, кажется, получились в результате деления прежних устроенными наспех дощатыми перегородками, а потому оказались маленькими, тесными. На каждую такую клетушку приходилась семья.

Впрочем, семей в полном смысле этого слова – мама, папа и ребёнок – было всего две, наша и ещё одна, в противоположном конце квартиры. Папы были предвоенных или военных лет рождения, а мамы и вовсе послевоенных. Жили не бедно, но достаточно трудно, как и остальные соседи. Большинство из них составляли одинокие женщины предпенсионных лет или даже чуть старше, либо овдовевшие в военные годы, либо вовсе не выходившие замуж – после всё той же войны мужчин было существенно меньше. Только у одной из них был сын, уже совсем – по меркам наших пяти-шести лет – взрослый: он окончил школу, отслужил в Советской Армии и работал водителем автобуса.

Из всех имён обитателей той квартиры в памяти сохранилось лишь одно – в комнатушке, выходившей окнами во двор, где летом было темно от разросшихся деревьев, жил Карл Палыч. Несмотря на очевидно пенсионный возраст, он работал учителем в школе, был высок и худощав, коротко не стригся, что для педагога по тем временам было почти фрондой. Носил очки в тонкой оправе да щёточку довольно густых сивых усов. В остальном всегда был идеально выбрит, почти всегда ходил в строгом, тщательно отутюженном костюме, почти всегда с галстуком. Лишь на правой брючине сзади неизменно обнаруживалось несколько затёртых складок, иногда с белыми – от мела, видимо – пятнами. Однажды ему кто-то сказал об этих пятнах, а он спокойно ответил: у меня там протез. Спокоен он был всегда, его выдержка была сродни выправке, по-видимому, офицерской. Знали о нём мало, но говорили, что до ранения воевал. Сам он разговоров о фронте избегал, ни наград, ни даже ленточек на пиджаке не носил. Он вообще держался замкнуто, в стороне, а соседи его расспросами не донимали.

Зато о своих боевых подвигах охотно вспоминал, приняв на грудь, ещё один сосед, занимавший самую светлую и большую комнату – вероятно, единственную, уцелевшую от старой планировки. В остальном он тоже был полной противоположностью Карлу Палычу. Не то чтобы толст, но достаточно упитан и, что называется, ликом кругл, шумен да говорлив. Где он работал – не вспомнить, да и работал ли вообще – неизвестно. Награды и льготы у него были, хотя и довольно скромные, особенно если сравнивать с его рассказами о собственных заслугах. Впрочем, рассказам этим не очень доверяли – уж очень разнились описываемые им события неделя от недели. Да и по возрасту для фронтовика он был слишком молод – только если партизанил или был сыном полка.

На торжества его обычно приглашали, но сомнения, по-видимому, закрадывались и в головы соответствующих чиновников. Во всяком случае, в канун того «полукруглого юбилея» его не позвали никуда, с чего история и началась – за предпраздничный вечер спиртным он нагрузился основательно.

Наутро, когда всё взрослое мужское население квартиры спозаранку отправилось на демонстрацию, он принялся топить обиду дальше, расположившись почему-то в кухне, которая особыми размерами не отличалась. Там и так-то трём хозяйкам уже было тесно, а рассевшийся грузноватый мужик места для готовки завтраков не оставлял вовсе. Видимо, кто-то из тёток не выдержал и… высказал ему своё возмущение. Ну а дальше события развивались по обычному сценарию: сначала крики, потом грохот, звон посуды… Совсем страшно стало, когда в руках у пьяного оказался топор – против женщин и детей это была просто ядерная дубинка. Телефона в квартире не было, в милицию никто позвонить не мог. Выбежать на улицу, чтобы позвать на помощь, негодяй не давал. В общем, в современной терминологии это бы описывалось как захват заложников террористом. Но тогда таких слов в Советском Союзе не знали.

Для нас, двух перепуганных дошколят, забившихся в какой-то тёмный угол, время тянулось медленно. Хотя на самом деле едва ли история получилась долгой: и пить он начал не с самого утра, и до топора дело дошло не сразу, а там и демонстрация закончилась. Четверо мужчин, трое из которых были молодыми и крепкими, вернулись домой почти одновременно. Пока они вразумляли пьяного безумца, кто-то из женщин выскочил на улицу, минут через двадцать примчалась милиция. Возмутителя спокойствия увезли, в квартиру он так и не вернулся, а уж что с ним стало – никого, кажется, особо и не интересовало.

Хоть 70-е годы и были не в пример спокойнее 80-х, всё-таки пьяные драки случались, но с рук обычно не сходили. Ущерб, правда, оказался не так и велик: синяки да ссадины, поломанная нехитрая мебель и скромная советская утварь, да побитая посуда, отнюдь не из импортных сервизов. Главной «пострадавшей» оказалась комната, прежде – самая большая и светлая в нашей квартире. После исчезновения дебошира её разгородили на две, в каждой из которых поселились новые жильцы. Впрочем, ненадолго: спустя несколько лет ту коммуналку, по какому-то капризу властей, расселили, следы соседей потерялись, а сама история почти забылась.

За полвека, прошедших с того грустного праздника, мир до неузнаваемости изменился. Коммуналки ушли в прошлое, а те единичные, что ещё остались, – это совсем не те коммуналки. Но… «род людской иным не стал, не убеждайте, не поверю…» Один псих или отморозок, если такой заведётся, способен держать в страхе целый подъезд современного многоквартирного дома. Да и весь мир наш, по сути, тоже одна большая коммуналка.